Газета Спорт-Экспресс № 175 (4154) от 3 августа 2006 года, интернет-версия - Полоса 8, Материал 1

В 1998 году произошло долгожданное событие: руководство НХЛ сделало перерыв в регулярном чемпионате, дав возможность всем сильнейшим хоккеистам мира выступить на Олимпиаде в Нагано.

23 БРАТА В НАГАНО

Игорь РАБИНЕР

Для начала вообразите себя в следующей ситуации. Вы, понурив голову, стоите у выхода из Олимпийской деревни. На вас орет благим матом, потрясая вашей же аккредитацией, дюжий японский секьюрити. И произносит фразу-приговор: "Вы будете лишены аккредитации и немедленно выдворены из Японии".

Именно в такой ситуации оказался автор этих строк вечером 11 февраля 1998 года в Нагано. Моя первая Олимпиада имела все шансы закончиться, не начавшись. И из-за чего - из-за профессионального рвения, которое, оказывается, тоже бывает излишним! Не для газеты, конечно, - для властей.

В тот день я встречал нашу хоккейную сборную на наганском вокзале. Чувства журналиста-олимпийца-новичка, которые я испытывал, словами не передать. Достаточно сказать, что в одну из осенних ночей 1997 года, когда в моем калифорнийском корпункте "СЭ" раздался звонок (11 часов разницы во времени начальство, между нами, никогда не волновали), я стал самым счастливым человеком на Земле. Как репортеру, тесно общавшемуся с нашими энхаэловцами, мне было доверено освещать первый в истории хоккейный олимпийский турнир с участием заокеанских профессионалов. Что может быть лучше?

...И вот поезд прибывает. Я хочу объять необъятное, бросаюсь от одного игрока к другому, выспрашиваю мельчайшие детали того, что с ними происходило в пути, о чем они думают, чему радуются, чему огорчаются... Мне было без нескольких дней 25 - рекорд по молодости для олимпийцев "СЭ" (лишь в Турине он был побит 23-летним Сергеем Бутовым) - и энергии, желания быть в гуще всех событий было море. Официальные запреты организаторов казались не более чем досадными условностями. О них просто как-то не думалось.

Поэтому, когда генеральный менеджер сборной Алексей Касатонов помог мне попасть в автобус команды и проехать вместе с ней в Олимпийскую деревню, ни о чем, кроме того, чтобы сделать максимум возможного для газеты, я не думал. А зря. Ведь аккредитация моя осталась на пропускном пункте, о чем я тут же забыл.

К тому времени одна из главных звезд сборной России Сергей Федоров не давал российским изданиям интервью около года. В национальную команду он попал в последний момент: контрактная забастовка не позволяла Федорову в том сезоне выходить на лед, и только после травмы Алексея Ковалева главный тренер Владимир Юрзинов решил привлечь его в команду. Проникнув в деревню, я твердо для себя решил: без интервью с форвардом "Детройта" оттуда ни за что не выйду. И глядя на то, как Юрзинов и Федоров долго общаются тет-а-тет в столовой, терпеливо ждал. Полчаса, час...

И дождался. Федоров говорил почти без остановки больше часа. Вспоминал даже, как в Минске, где он когда-то играл, был комсоргом. Посудите сами: как можно было, нарвавшись на такую удачу, его прервать?! Тьма на дворе не смущала - беспокоило только то, что давно уже пора было писать репортаж в номер. А я все общался.

Незаметно пробило девять вечера - категорический и беспрекословный "дедлайн" для журналистов. Я же оставался в деревне еще больше часа. Как оказалось позже, меня искали по всему комплексу едва ли не с собаками. В начале одиннадцатого, ничего не подозревая, бодро вышел на КПП. И был тут же взят под белы ручки. Произошла сцена, которая была описана в начале этих заметок.

Спас звонок руководителю бригады "СЭ" в Нагано Владимиру Гескину. Поначалу, не вслушиваясь, он рявкнул: "Где репортаж?" - но вскоре понял серьезность ситуации и включил все рычаги по вызволению корреспондента из беды. Не знаю, так ли это, но говорят, что я остался в Японии лишь после ходатайства тогдашнего президента ОКР Виталия Смирнова.

Для меня все обошлось лишением допуска в деревню до конца Игр. Для всех журналистов - изменением пункта Олимпийской хартии, ужесточающего правила пребывания представителей прессы в обители участников Олимпиад. Так что коллегам (да и самому себе) свинью я подложил основательную, в чем искренне каюсь. Зато обширное интервью с Федоровым через день было опубликовано в "СЭ", и это окупило все.

Та команда была для меня чем-то гораздо большим, нежели объектом работы. Не только потому что вывела меня на орбиту крупнейших турниров - из десяти ныне имеющихся на счету Олимпиад, чемпионатов мира и Европы по футболу, Нагано было первым. Важнее то, что мне были очень небезразличны люди. После неудачного выступления на Кубке мира-96 и череды скандалов об энхаэловцах принято было говорить как о неблагодарных мальчишках, купающихся в деньгах и не помнящих родства. Я жил в Америке два года, общался с большинством из них и знал, что это не так. И страшно хотел, чтобы там, в Нагано, они смыли с себя все несправедливые ярлыки.

Сделать это, правда, было трудно: отказались ехать Хабибулин и Зубов, Могильный и Малахов, Фетисов и Ларионов, Вячеслав Козлов, травмы оставили без Олимпиады Ковалева и Николишина, Карповцева и Виктора Козлова, без игровой практики поехал на Игры забастовщик Федоров... В Солт-Лейк-Сити и Турине сборная по составу будет объективно сильнее. Но большего, чем в Нагано, не добьется.

Предыдущим летом мне довелось побывать на предолимпийском сборе под Филадельфией, который проводил едва закончивший игровую карьеру Алексей Касатонов. Знакомы к тому времени мы с ним не были, и подходил я к этому знакомству не без настороженности - сказалась многолетняя жесткая критика в его адрес в прессе со стороны Вячеслава Фетисова и Игоря Ларионова. Только потом мне станет ясно, что личное в этой критике в тысячу раз преобладало над профессиональным.

Помимо прекрасной манеры речи, рассудительности и воспитания в Касатонове меня поразил образ его мышления. "Неужели вас не задели нападки Фетисова в книге "Овертайм" и вы не хотите ничего ответить?" - спросил я двукратного олимпийского чемпиона и получил мгновенный ответ: "А кому это сейчас пойдет на пользу? Зачем опять вносить раскол и делить игроков на два лагеря за полгода до Олимпиады?" Этот ответ сказал мне о человеке больше, чем тонны вылитого на него компромата. И в Нагано я болел не только за хоккеистов, но и за их менеджера.

На пресс-конференции перед началом турнира капитана сборной Павла Буре спросили, какие чувства он испытывает в связи с тем, что впервые во взрослой карьере ему предстоит играть вместе с родным братом Валерием. "У меня в команде не один, а двадцать два брата", - этот ответ Русской Ракеты стал хитом на многие годы.

И это была не просто красивость. "23 брата" из кожи вон лезли, чтобы разрушить стереотип о равнодушии энхаэловцев к своей стране. Недаром потом и Буре, и многие другие говорили, что это была лучшая команда в их жизни. Самая сплоченная. Это видели даже жены игроков: и Стелла Зелепукина, и Ирина Каспарайтис в один голос сказали мне: "Мы еще ни разу не видели команду, которая так хотела бы победить". Ольга Коваленко плакала, когда ее муж вывел нашу сборную вперед в полуфинале с Финляндией, не могла сдержать слез и разрисовавшая щеки российскими флажками жена Валерия Буре американка Кэндис... Все они, когда понурая команда после финала уезжала в аэропорт, вдруг начали скандировать: "Рос-си-я!" Даже чемпионы, чехи, рты пораскрывали от изумления.

Команда день ото дня становилась для меня все более родной, и от выдаваемого мною "строкажа" выли редакторы и дизайнеры - по неопытности и эмоциональности я не укладывался ни в какие макеты. Даже интеллигентнейший Юрзинов, когда я в очередной раз поднял руку для вопроса накануне финала, в ужасе схватился за голову и замахал руками: "Игорь, пожалуйста, не надо! Я уже на все ответил!" Четыре года спустя, в аэропорту Солт-Лейк-Сити, мы с Юрзиновым долго вспоминали Нагано, о чудесном турнире с печальным концом, - и смотрели друг на друга с нежностью, и на прощание обнялись. В 98-м нас объединило что-то большое и настоящее. И никогда уже не разъединит.

"Мы приехали сюда для того, чтобы доказать: наш хоккей жив", - говорил Юрзинов игрокам на первом собрании. И они доказали это. Более того, после финала, услышав из уст Виталия Смирнова о поощрении каждого званием заслуженного мастера спорта, хоккеисты вдруг спросили: "А где значки?" Руководители не были готовы к такому пиетету к традициям. Срочно послали кого-то за значками, и команда терпеливо дожидалась их вручения в раздевалке. А говорят, что они играют только за деньги!

Писать о такой сборной хотелось все время и помногу - но с непривычки к такому объему работы порой наваливалась нешуточная усталость. Однажды произошел случай, ставший одним из любимых редакционных анекдотов. Утром я явился из гостиницы в офис с мрачным видом. Попросил: "Дайте мне выходной. Я устал настолько, что сегодня утром, когда брился, закружилась голова и меня начало швырять из угла в угол ванной комнаты. Сжальтесь!" В ответ раздался гомерический хохот: "Немедленно работать! Швыряло его, видите ли! Да всех швыряло - сегодня утром в Нагано было землетрясение силой в пять баллов!"

"Сколько детей в России вчера получили имя Павел!" - вряд ли кто-то из тех, кто читал в 98-м "СЭ", забудут эту "шапку" на первой полосе после полуфинала с Финляндией, в котором Буре забросил пять шайб. От олимпийских эмоций не только у меня, но и у многих коллег начинало "сносить крышу". Старейший член бригады "СЭ", классик спортивной журналистики Евгений Рубин как-то возмутился, что на голы сборной России в ложе прессы я позволял себе реагировать криками радости. Это противоречило многолетним представлениям мэтра о кодексе поведения репортера на рабочем месте. Учитывая, что так же поступала почти вся ложа, а многие коллеги вообще были в шарфах и свитерах своих сборных, мне это не казалось криминалом. Почему я должен сдерживать чувства, когда в такой хоккей играет сборная моей страны?!

Увы, в финальном матче на стадионе Big Hat она проиграла. Но этой командой все равно можно и нужно было гордиться. Как и ее тренером Юрзиновым, на пресс-конференции взявшим на себя вину за то, что сборная не подошла к финалу в оптимальном состоянии. После сирены я плакал, потому что та сборная России не заслужила того, чтобы проиграть Олимпиаду. И уж не было сомнений в том, что она покончила с завистью страны к своим уехавшим играть в Америку хоккеистам.

Никто еще не знал, что предстоит кошмарный ЧМ-2000 в Санкт-Петербурге, что мы с 93-го года до 2006-го так ни разу и не возьмем золота ни на Олимпиадах, ни на мировых первенствах. Касатонов после Нагано говорил мне пророческие слова: "Думаю , что Нагано должно дать толчок к тому чтобы была принята правительственная программа по поднятию детских школ, постройке катков - да и в целом развитию хоккея. Результат на Олимпиаде дает право на такую оценку: "Наш хоккей жив, но он требует внимания".

Внимания не последовало, и мы потеряли еще восемь лет. Сейчас, когда хоккеем заинтересовалась власть и президента Стеблина наконец-то заменил Третьяк, многое должно измениться. И тогда мы, уверен, вновь увидим сборную Россию образца Нагано-98. А может, и лучше.

Игорь РАБИНЕР

И тогда в Нагано, и особенно потом - в Солт-Лейк-Сити и в Турине жил Рабинер припеваючи. Несмотря на все свои приключения - без них он не может. Собственный офис, под боком дядька-бригадир Гескин, который вытащит из любой ситуации, своя комната в снятом Россошиком номере, прямая телефонная связь с редакцией по оптоволоконному кабелю фирмы Equant, фирменный же легкий ноутбук IBM, аренда автомобиля - только работай.

Читаю вот о его японских похождениях и вспоминаю первый заграничный репортаж "СЭ" - Елены Вайцеховской в августе 91-го. На четвертый день после выхода "СЭ", когда начался ГКЧП и в Москву вошли танки, Вайцеховская была в командировке в Греции на чемпионате Европы по плаванию. Провела страшную ночь, слушая новости из Москвы, связи не было, наутро собралась менять авиабилеты. И тут раздался звонок из редакции. Стенографистка Таня Токарева обычным голосом спросила:

- Готова передавать?

- Что? Передавать? А газета выходит?

- Передавай и ни о чем не спрашивай, - очень естественно сказала Токарева.

А мы, как футболисты во время послематчевых пенальти, стояли обнявшись рядом с ней в тесной комнатушке и молили только о том, чтобы не прервалась связь и не сломалась под Таниными пальцами старенькая машинка "Роботрон". И Вайцеховская передала репортаж.

Было уже поздно, и я повез Токареву домой - в Крылатское. У нее не так давно умер муж - наш товарищ-коллега, изумительный спортивный репортер Станислав Токарев. Под мостом у Парка культуры стояли танки. Таня сказала зло:

- Мы приняли Вайцеховскую и выпустили газету - вопреки всем этим Янаевым и Стародубцевым! Мы бросили им вызов. И так будет всегда.

Таня умерла в январе 94-го от рака. А "Роботрон" ее работал у нас до первых компьютеров.

А в конце августа 91-го в Норвегию поехал Леонид Трахтенберг. Там сборные СССР проводили отборочные матчи: первая играла в Осло, а молодежная - в 500 километрах, в городке Кристиансен. Трахтенберг по-старомодному бережно в отличие от тинейджеров относится к своим материалам, корпит над каждым словом, докучает по этому поводу стенографисткам и редакторам. Не передать заметку для него - то же самое, что умереть. Но на этот раз он заметку мог и не передать. У него не хватало денег на поездку в Кристиансен (командировка была только в Осло), и он уговорил советника нашего посольства отвезти его туда - "чтобы не испортить норвежско-советские отношения". А там уже выяснилось, что на трибуне местного стадиончика есть только одна розетка, но нет телефона, а матч заканчивался поздно.

В тот самый момент, когда Трахтенберг мучился в своем Кристиансене, в компьютерном центре "СЭ" на проспекте Буденного вдруг погас свет. КЦ находился на втором этаже большой столовой, и свет там остался гореть только в мужском туалете - у него была другая электрофаза. Перцева, наша чудо-верстальщица, не растерялась, крикнула мужчинам: "Берите мой компьютер. Да осторожней, не уроните!" У нас было два бабушкиных верстальных компьютера килограммов по 40 каждый, один и потащили в туалет - верстать запаздывавшего Трахтенберга.

Тот тем временем отобрал в Кристиансене единственный телефонный аппарат у директора стадиона, сунул его в розетку и начал передавать отчет в редакцию - правда, не известен был еще счет, матч продолжался. Токарева приняла отчет на "Роботрон", Перцева в туалете сверстала его, а художник Гланц повез оригинал-макеты - наклеенные на картон заметки - в типографию "Известий". Он перезвонил мне через полчаса из типографской проходной, я назвал ему счет (как сейчас помню - 1:0 в нашу пользу), и Гланц фломастером вписал его в макет первой полосы. И тут же сдал в печать.

Наутро народ шалел: по радио счет не передали, по телевизору не передали, а в "СЭксе" на следующее утро напечатали. Приятно было, черт возьми!

Впрочем, так мы работали каждый день. Когда однажды прервалась связь с нашим хоккейным спецкором в Омске и номер висел на волоске, я в отчаянии позвонил по единственно доступному омскому номеру - в городское отделение милиции и спросил у дежурного, как сыграл "Авангард". Представляете, он знал счет! И номер был спасен.

Кстати, виртуозная Алла Перцева работает у нас до сих пор - в должности шефа отдела верстки. И подруги ее по тем "туалетным" временам тоже работают - Люда Николаева и Таня Савина, а также бывшие наборщицы Света Горюшкина и Оля Тонких. И корректоры, которые делают журналистов грамматически безупречными, тоже с нами с первого дня - Маша Решетова (позавчера юбилей ее отмечали), Наташа Рымарь, Ира Савушкина, Наташа Карпова, Саша Конькова. И фактические ошибки ловит у нас 15 лет шеф отдела проверки Ира Старостина со своей командой из трех мужчин. И принимают наши заметки, если вдруг сломается IBM, великие и верные стенографистки Марина Филиппова и Наташа Осокина - первая знает фамилии всех футболистов премьер-лиги, а второй я передавал репортажи для "Совспорта" еще с велогонки Мира 1978 года! И архивариус наш Наталия Ульяновская любезно подаст любую старую подшивку, если журналисты вдруг что-то запамятуют.

Всем им низкий поклон - от Рабинера. От всех нас.